Вечером 13 декабря 1938 года в Доме творчества ленинградских писателей в Пушкине (Церковная, 6) была арестована Ольга Берггольц. Её привезли в тюрьму Большого дома на Шпалерную, 25. В постановлении об аресте говорилось, что она была "участницей троцкистско-зиновьевской организации", входила в террористическую группу, готовившую теракты против партчиновников и членов правительства (тех же партчиновников), конкретно - "т. Жданова и т. Ворошилова".
Полный протокол первого допроса:
"Вопрос. Вы арестованы за контрреволюционную деятельность. Признаёте себя виновной в этом?
Ответ. Нет. Виновной себя в контрреволюционной деятельности я не признаю. Никогда и ни с кем я работы против советской власти не вела.
Вопрос. Следствие не рекомендует вам прибегать к методам упорства, предлагаем говорить правду о своей антисоветской работе.
Ответ. Я говорю только правду.
Записано с моих слов правильно. Протокол мною прочитан. О. Берггольц.
Допросил Иван Кудрявцев".
Два вопроса и два ответа - за три часа допроса (21:30 до 00:30). О том, что происходило в течении этих часов она написала год спустя: "Я сначала сидела в "медвежатнике" у мерзкого Кудрявцева, потом металась по матрасу возле уборной — раздавленная, заплёванная, оторванная от близких, с реальнейшей перспективой каторги и тюрьмы на много лет".
На самом деле она провела в тюрьме - в Шпалерке и Арсеналке - полгода, точно, 171 день. Там её реально пытали - избивали, не давали спать, стращали, орали, довели до выкидыша. Но она так и не признала своей вины, ни на кого не дала показаний. В отличие от своих подельников-мужчин из так называемой "Литературной группы".
Эта "террористическая" группа возникла в Вятке, ещё в 1934-м, когда Ольга Берггольц напечатала повесть "Журналисты". Прототипом главного героя этой повести стал её друг по алма-атинской командировке вятский поэт и сказочник Леонид Дьяконов. Повесть не понравилась литчинью. А в Вятке сразу выступил давно и заслуженно забытый поэт Алдан-Семёнов. Который также знал Берггольц по Алма-Ате. И видимо, обойдённый её вниманием (за никчёмностью) решил отыграться. Он сделал обширный "доклад о борьбе с троцкистскими и иными двурушниками в литературе, - писала "Кировская правда". - Тов. Алдан рассказал собранию о двурушнических делах троцкистки-авербаховки Ольги Берггольц, с которой в очень тесной связи находился поэт Леонид Дьяконов".
Тогда всё как-то обошлось. Но в 1938-м повязали самого Алдан-Семёнова к тому времени выбившегося в председатели вятского отделения союза совписателей. Долго выбивать из него показания не пришлось. Уже на следующий день он выложил чекистам всё: "Я — враг Советской власти. Мною в августе 1936 года была создана террористическая организация (Михаил Решетников, Леонид Дьяконов, Лев Лубнин). Были связи с Николаем Заболоцким, Ольгой Берггольц, Леонидом Пастернаком" и многими другими. Всех (кроме Патернака), конечно тоже взяли. Пытали. Получили имена других "террористов" - Игоря Франчески, Константина Алтайского (Королёва), Петра Васильева, Вячеслава Колобова.
Готовили показательный суд.
А Берггольц освободили. Официально - как бы не найдя достаточно доказательств её преступления. Но кого это в то время (да и в наше) смущало? Особенно, если принято политическое решение.
Сама Ольга Берггольц считала, что спас её "писательский министр" Александр Фадеев. Возможно, что-то он и сделал. Но вероятней, что всё было проще. Дело шло к свёртыванию "Большого террора". Ежова сменил Берия, масштабы репрессий резко сократились и даже возникло подобие некоей "социалистической законности". Суд над подельниками Берггольц вынес почти уникальный приговор: "Колобова, Лубнина, Франчески из-под стражи освободить немедленно и дело в отношении их прекратить. В отношении остальных дело возвратить на доследование". Конечно, освободили не всех. Прошёл сталинские лагеря Решетников, Заболоцкий. Но это были всё-таки поэты совсем иного уровня, с ними надо было разбираться сразу и радикально.
И никто ведь тогда не предполагал, что талант Ольги Берггольц, собственно, и раскроется в полную силу после тюрьмы. Думали, что сломали, запугали, оказалось - сделали из неё непримиримого стойкого бойца.
"Может быть, мы так позорно воюем не только потому, что у нас не хватает техники (но почему, почему, чёрт возьми, не хватает, должно было хватать, мы жертвовали во имя её всем!), не только потому, что душит неорганизованность, везде мертвечина, везде кадры помёта 37—38 годов, но и потому, что люди задолго до войны устали, перестали верить, узнали, что им не за что бороться".
...Я недругов смертью своей не утешу,
чтоб в лживых слезах захлебнуться могли.
Не вбит ещё крюк, на котором повешусь.
Не скован. Не вырыт рудой из земли.
Я встану над жизнью бездонной своею,
над страхом её, над железной тоскою...
Я знаю о многом. Я помню. Я смею.
Я тоже чего-нибудь страшного стою...
! Орфография и стилистика автора сохранены
