Российские 90-е годы в интеллектуальной сфере были двухуровневыми.
Верхний уровень составляло стремительное освоение мейнстрима. В конце 80-х – начале 90-х годов переводилась в основном гуманитарная классика, не проходившая ранее через советскую идеологическую цензуру. Том Люсьена Февра напечатали только в 1991-м – ранее его публикацию нельзя было обосновать гибелью автора от рук нацистов, как это было с Марком Блоком (впрочем, и блоковских "Королей-чудотворцев" нельзя было опубликовать в советское время даже с такой аргументацией – они вышли в русском переводе только в 1998-м). Макса Вебера впервые после 1920-х годов издали для массового читателя в 1990-м – до этого был только перевод его исследований по методологии науки, выпущенный ИНИОН с грифом ДСП (тысяча нумерованных экземпляров).
Начиная с 1990-х годов массово переводили актуальную гуманитарную литературу – уже в рамках не столько "догоняющего развития", сколько интеграции России в мировую интеллектуальную сферу. Одновременно все в больших количествах стали выходить и оригинальные работы, избавленные от цензуры (куда более сильной, чем в Польше или Венгрии) и обязательного (хотя бы формального) следования официальной идеологии. Процесс возвращения в мейнстрим (в котором отечественная гуманитарная наука была до прихода к власти большевиков) носил быстрый характер за счет как развития научных коммуникаций, так и существования базы – академических исследований по истории западной мысли и современной политике (в политологической сфере такими исследованиями занимались, в частности, в ИМЭМО).
Нижний уровень был куда более сложным и включал в себя протест против мейнстрима. В условиях дискредитации коммунистической идеологии этот протест не мог быть левым – оставалась крайне правая альтернатива. Молодые люди, фрустрированные распадом СССР, читали только что переведенную эмигрантскую антимасонскую литературу (издававшуюся в самой эмиграции мизерными тиражами и мало кого там интересовавшую) и труды правых западных авторов ХХ века (де Голль для них навсегда стал убийцей Бразийяка). Не успевшие побывать в окопах (но грезившие кто об ордене св. Георгия, кто о Blauer Max) русские мальчики зачитывались не Ремарком, как шестидесятники, а Юнгером. Знакомились с генералом Хаусхофером и обществом Туле. Открывали для себя Леонтьева и Победоносцева с их отвержением парламентаризма, партийной конкуренции, свободы слова – не как часть истории политической мысли, а как набор актуальных рецептов. Читали Солоневича, на всю жизнь отвергая "бердяев булгаковичей" и Милюкова с Гучковым.
Сейчас нижний уровень не прочь прорваться наверх. Но он сталкивается не только с научным мейнстримом, но и с обычным конформизмом – все же такой набор идей выглядит слишком эпатирующим.
! Орфография и стилистика автора сохранены
