Иногда, чтобы понять себя, достаточно случайной детали. Звук старой песни, запах советской книжки, интонация, знакомая с детства. Именно так – через атмосферу, через осколки – и передаётся опыт. В том числе – опыт быть "другим". Я знаю это на собственном примере: мальчиком в еврейской семье в советской стране, потом – взрослым, ищущим себя в диаспоре, в Израиле, а потом – всё чаще просто в мире.
С конца 90-х меня не оставляет один вопрос: что такое культурная идентичность? Не просто принадлежность к языку, религии или истории – а именно та внутренняя структура, через которую человек выбирает, как жить, с кем быть, что считать правильным и что считать своим.
Философы XX века обещали нам новый мир – общество без жёстких границ, без железных стен между культурами. Свободу быть собой при принятии других. Мы действительно начали двигаться в этом направлении. Но не успели оглянуться, как вместе с этим открытием пришёл новый кризис: кризис самоопределения. В глобализованном мире человек внезапно оказался один на один с необходимостью бесконечно конструировать свою идентичность. И в этом мире "другой" – это не изгнанник, не чужак, но уже и не носитель уникальной ценности. Это скорее тот, кто не вписался в алгоритмы.
И всё же, быть другим – это выбор. Всё чаще – сознательный. Но теперь это значит не просто сохранить себя, а выстраивать себя заново, заново и заново. Потому что больше нет устойчивых опор – есть информационные потоки, культурные шумы, обломки смыслов. А мы – те, кто среди них всё ещё ищет целое.
Мой учитель, либеральный профессор, доктор экономики Евгений Ясин однажды задал, казалось бы, простой вопрос: почему мы снова проиграли совку? Это было лет двенадцать назад. Он уже понимал тогда: не сработала ставка, которую сделали и мы, и весь цивилизованный мир, – ставка на рынок как путь к свободе. Наивная вера в то, что экономическая либерализация сама по себе приведёт к демократии.
Он ошибался – и признал это. Сказал: мы упустили главное. Мы недооценили культуру.
Культурные изменения, движение смыслов, рост культурной зрелости общества – вот что должно было идти впереди. Но мы оставили культуру на задворках, не видя в ней ресурса развития. Не заметили, что человек остался не просто постсоветским, а советским – с его страхами, рабской привычкой к начальству, с обрывочной памятью и нелюбовью к чужому.
Теперь я вижу: эта ошибка была не только нашей. Запад тоже совершил свою. Пока Фукуяма писал о "конце истории", пока Фридман рисовал "плоский мир" глобального рынка, пока казалось, что технологии объединяют человечество – никто не понял главного: культура не поспевает за технологиями. А без культуры всё, что приходит – приходит как вирус.
Так в глобальную культуру просочился вирус массового потребления. И он оказался сильнее всех идеалов. Мы стали выбирать не по смыслу, а по упаковке. Желание обладать вытеснило желание понимать. И в результате – животное в человеке снова оказалось сильнее человеческого.
На наших глазах мир снова начал распадаться на агрессивные и закрытые общности. Глобализация не уничтожила границы – она просто временно сделала их менее заметными. Но культурные различия не исчезли, а обострились. И, что особенно страшно, исчезло желание их понимать.
Для одних – убивать и насиловать стало нормой. Не метафорически, а буквально. Это больше не вызывает шока, это стало частью стратегии, частью идентичности. А другие – те, кто всё ещё держится за представление о человечности, – пытаются спрятаться, отстраниться, защитить свою психику. Как будто можно отсидеться в вежливом отчуждении.
Разрыв между человеком мыслящим и человеком без внутренних границ стал критическим. Ценности, которые раньше хотя бы декларировались, перестали быть универсальными. Толерантность, свобода, достоинство – всё это оказалось хрупким фасадом, который сдуло первым порывом нового ветра.
Запад не понимает, что люди снова стали разными – не по цвету кожи, не по уровню дохода, а по базовым установкам. В одних культурах гуманность – это идеал, к которому стремятся. В других – слабость, которую нужно искоренить. И пока мы закрываем глаза на это различие, мы только приближаем катастрофу.
Мы вернулись туда, откуда, казалось, ушли навсегда – в мир начала XX века, где передел его снова идёт не через дипломатию, а через силу. Только теперь оружия больше, а понимания друг друга – ещё меньше.
Когда-то культура шла впереди. Философы предвосхищали революции, писатели – крах империй, художники – смену эпох. Гуманитарное знание было радаром цивилизации. Оно улавливало надвигающееся, осмысливало, предупреждало.
Сегодня этот радар молчит.
Философия занята собой. Психология всё чаще превращается в маркетинг. История – в инструмент пропаганды. Искусство либо немеет, либо прячется в вычурности и сарказме. А фантастика – последняя территория предвидения – деградировала до боёв роботов с магами.
Кто сегодня может сказать, куда мы идём как вид? Кто способен заглянуть в будущее не через отчёты корпораций или алгоритмы рынка, а через душу, слово, образ? Таких голосов почти не осталось. Мы остались с технопророками, которые прогнозируют, сколько процентов рабочих мест заменит ИИ, но не могут объяснить, что станет с человеком, если его жизнь утратит смысл.
Гуманитарный ум должен опережать технологический. Не догонять, а задавать направление. Не описывать мир, а формировать его. Но мы отдали инициативу. И за это теперь расплачиваемся потерей смысла.
Одна из самых тревожных трансформаций последних десятилетий – это то, как деньги стали не просто мерилом успеха, а мерилом нравственности. Если ты богат – значит, ты прав. Если ты успешен – значит, ты достоин уважения. Всё остальное – необязательные детали.
Мир научился поклоняться деньгам с такой одержимостью, с какой когда-то поклонялись богам. Разница лишь в том, что боги требовали жертвы, а деньги – требуют всего. В том числе души.
Нам всем приходится учитывать финансовую реальность. Мы выживаем. Мы заботимся о близких. Мы вынуждены быть частью системы, в которой деньги решают, слышат, спасают. Но проблема начинается тогда, когда они становятся целью, а не инструментом.
Посмотрите на нынешних героев: миллиардеры без внутреннего компаса. Один строит свои империи, играя в спасителя, другой – переплывает от режима к режиму, покупая индульгенции. Они – продукт мира, в котором богатство оправдывает всё. Абсолютно всё.
И в этом мире, где деньги заменили мораль, человек всё чаще превращается в Шарикова. Не по классовой принадлежности, не по уровню образования, а по способу мышления. Прямой, грубый, лишённый сомнения и сострадания. А рядом с ним – Швондер: идеологический слепец, у которого есть лозунг, но нет души.
Их становится всё больше. А тех, кто способен мыслить иначе – кто видит человека в человеке, а не только роль, профессию или функцию – всё меньше. И что самое страшное: эти немногие больше почти не влияют на общество. Их слушают, кивая, – и тут же забывают.
Но даже в этом мире, полном хаоса, шума и обесценивания, у человека остаётся шанс. И этим шансом, как ни парадоксально, может стать культурная идентичность. Не как застывший набор традиций или лозунгов, а как живая система координат – способ удержать человека от скатывания в пустоту.
Идентичность сегодня – это не то, что тебе "дали". Это то, что ты собираешь сам, день за днём. Из языка, памяти, истории, ценностей. Из ошибок своих и чужих. Из любви к своему и уважения к чужому. И самое главное – из сознательного выбора быть человеком, даже когда это неудобно.
Я верю, что культурная идентичность в её подлинном смысле – это не замкнутость, а способность к диалогу. Не агрессия, а достоинство. Не страх перед другим, а интерес к нему. Только такая идентичность может стать основой мира, где возможна "эра милосердия", а не очередная передышка между войнами.
Но для этого нужно усилие – интеллектуальное, моральное, эмоциональное. Нужно вернуть гуманитарному знанию роль лидера, а не комментатора. Нужно снова говорить о добре и зле, не боясь быть наивным. Нужно учить детей не просто решать задачи, а жить среди других, не теряя себя.
Мы живём в мире, где риск стал структурой – политической, климатической, этической. И если мы не научимся видеть в культуре главный фактор устойчивости, человечество будет не развиваться, а выживать. Всё время. До конца.
Я часто думаю, что бы я мог сделать. Какую роль сыграть. Где мой участок, за который я отвечаю. В иудаизме есть понятие тикун олам – исправление мира. Оно не про спасение всего человечества разом. Оно про то, чтобы делать лучше то, что рядом. Видеть зло – и не молчать. Видеть добро – и умножать его.
У меня есть дети. Моей младшей дочери – четыре, старшей – сорок шесть. Между ними – целая человеческая история, целое поколение. И я хочу, чтобы они жили в мире, где быть добрым – не слабость. Где быть другим – не приговор. Где ценности не зависят от курса валют и повестки новостей.
Я знаю: сейчас слишком многое разрушено. Слишком мало точек опоры. Слишком много боли, страха, цинизма. Мы – на грани. И всё же, желание не уходит. Потому что рядом – семья, друзья, просто хорошие люди. Их дети. Их взгляды. Их доверие. Их хрупкая вера, что мир можно не просто понять, но и немного починить.
Я не знаю, останутся ли силы. Но я знаю, зачем они мне нужны.
И если у кого-то ещё остался мозг – не чтобы спорить, а чтобы слушать и слышать, – мы всё ещё можем быть не меньшинством обречённых, а началом другого большинства. Не идеологического. Не политического. А человеческого.
Того, которое когда-нибудь снова поверит: быть человеком – это и есть самое великое предназначение.
