Позавчера на "Настоящем времени" мы обсуждали разворачивающуюся сейчас атаку Кремля на независимые СМИ. В ходе разговора я сказал, что ни одной революции, время которой пришло, завинчивание гаек в отношении медиа остановить не смогло. Разовью эту мысль. Возьму для этого Британскую империю кануна Американской войны за независимость и дореволюционную Францию. Почему именно их? Потому что не было в конце XVIII века двух стран, более отличавшихся друг от друга в части своих подходов к вопросу свободы печати. Революция пришла в обе.
Вот что, например, Токвиль писал о французской традиции того времени: "Я нахожу королевскую декларацию 1757 года, обрекающую на смерть всех тех, кто напишет или напечатает произведения, противные религии или установленному порядку. Книгопродавцам, торгующим ими в лавке или вразнос, грозит та же кара". В другом месте автор говорит: "Администрация снисходительна к книгам, но в отношении газет весьма резка". Результат налицо: о взятии Бастилии официальные издания, например, вообще не написали.
Как и наши нынешние власти, король, кстати, понимал, что одними запретами ограничиваться нельзя, что надо и собственную повестку продвигать. Вот что об этом пишет тот же Токвиль: "Я нахожу датированный 1761 годом циркуляр, обращённый ко всем интендантам королевства, где объявляется, что король решил, чтобы впредь "Газетт де Франс" составлялась под наблюдением самого правительства... "Следовательно, - пишет министр, - соблаговолите пересылать мне сводки всего того из происходящего в вашем округе, что способно привлечь общественное любопытство". Дальше цитируется длинная переписка между администрацией короля и пытающимся увильнуть от новой обязанности региональным чиновничеством. Из неё следует, что новости о грозе, в результате которой никто не пострадал, равно как и информация о рождении тройни короля не устраивают. Завершается рассказ цитированием очередной депеши из Парижа: "Король, по доброте своей вдаваясь во все подробности мер, касающихся улучшения газеты, и желая доставить ей преимущества и известность, которых она достойна, изъявил большое неудовольствие, видя, сколь мало исполнены его намерения". В общем, всё под контролем, всё зарегулировано. Кремлевский идеал.
Отношения британских властей с прессой представляли из себя полную противоположность. Даже в самой Англии газеты писали то, что сами считали нужным, что уж тут говорить о далёких американских колониях. В разгар боевых действий в метрополии находились издания, которые называли американцев "братьями" и "новым богоизбранным народом", а их лидера Вашингтона "человеком великого мужества и чести". В таких условиях не стоит удивляться, что в течение, как минимум, десяти лет, предшествовавших началу революции, в самих колониях СМИ вели непримиримую борьбу с "британской тиранией", а в рубриках "враги своей страны" публиковали списки сотрудничавших с правительством коллаборационистов. "Бостонское чаепитие", как известно, было спланировано в доме главреда Boston Gazette.
В общем, как видим, отношение к свободе слова в двух указанных случаях было диаметрально противоположным, но на исход дела это не повлияло. Еще до Маркса история показала, что если в обществе есть фундаментальные социальные противоречия, которые существующая система разрешить не в состоянии, то революция все равно случится, закручивай ты гайки или, наоборот, раскручивай.
Зато разворачиваться революционные процессы могут, действительно, по-разному, а причиной отличий, вполне возможно, окажутся именно описанные выше несовпадения предшествующих им политических практик. События во Франции, как известно, носили гораздо более радикальный характер, чем в Америке (здесь, кстати, можно вспомнить и нашу революцию 1917 года, тоже отличавшуюся крайней степенью радикализма). Говоря о причинах этой разницы, будет уместно процитировать того же Токвиля: "Полное отсутствие любой политической свободы привело к тому, что мир реальных дел был им (будущим французским революционерам - А.Г.) плохо известен, даже невидим... Поэтому они становились гораздо более отважными в своих новшествах, ещё большими поклонниками общих идей, хулителями древней мудрости... Это же неведение отдало им слух и сердце толпы".
Или вот ещё из него же: "Я внимательно читаю Наказы трёх сословий..., я вижу, что тут требуют изменения закона, там обычая, и делаю пометку. Так продолжаю эту огромную работу до конца и, сведя воедино все эти пожелания, с ужасом замечаю, что требуют ни много, ни мало, одновременной и систематической отмены всех действующих в стране законов; я тотчас же понимаю, что речь пойдёт о самой широкой и опасной революции, которая когда-либо являлась в мире. Те, кто завтра станут ее жертвами, ещё не догадываются об этом, они полагают, что полное и внезапное преобразование такого сложного и старого общества может произойти без потрясения..."
Примерно о том же сто лет спустя написал классик политической мысли Липсет: "Такое общество, где значительная доля населения пребывает вне политической сцены, потенциально в большей мере склонно к взрывам, нежели то, где основная масса граждан регулярно вовлекаются в действия, которые дают им некоторое чувство участия в принятии решений, серьёзно воздействующих на их жизнь". Липсет рассказывает, что в тех регионах Германии, где основным массам населения ещё в начале XX века власти отказывали в предоставлении избирательного права, самой популярной левой идеологией стал революционный марксизм; там же, где полноценные политические права были предоставлены народу раньше - ещё в XIX веке, доминировал реформистской нереволюционный социализм.
Несмотря на наличие более прогрессивных территорий, в целом в Германии доступ основных масс населения к реальным политическим институтам долгое время был ограничен. Последствия - очевидны, вот как их описывал Липсет: "В странах вроде Германии, где в течение длительных периодов препятствовали такому доступу - сначала в нем отказывали буржуазии, а позже рабочим - и где для ограничения доступа использовалась сила, низшие слои оказались отчуждёнными от системы и стали принимать на вооружение экстремистские идеологии". Чем всё это для немцев закончилось, писать не буду, сами знаете.
Да и вообще хватит примеров - мысль ведь уже ясна. Лучшее средство уберечь массы от радикализации - это обеспечить их реальное участие в политическом процессе. Свобода массовых коммуникаций - первая из всех необходимых предпосылок, это реальное участие обеспечивающих.
Ну и последнее. Когда ты размышляешь о том, закручивать гайки или их раскручивать, помни, что запретительные меры в момент разложения аппарата и упадка режима все равно работают плохо. В той же Франции распространению революционной литературы и радикальных идей они помешать не смогли.
! Орфография и стилистика автора сохранены
