Выход в свет новой книги Алины Витухновской "Человек с синдромом дна" совпал с ее выдвижением в президенты России. В этом совпадении есть свой смысл.
Витухновская еще в 90-е годы вошла в историю русской литературы. По большей части ее знают как поэта (к слову, одного из немногих современных русскоязычных поэтов, переведенных на иностранные языки), хотя прозы у Алины не меньше. Она — вечный нонконформист, не совпадающий ни с представителями мейнстрима, ни с маргиналами. Когда часть "правой тусовки", некогда едва ли не обожествлявшей поэтессу, под действием великодержавного гипноза перешла на путинские рельсы, Витухновская лишь более ясно и резко закрепила свои мировоззренческие позиции. Со временем переводить метафизику в литературу ей показалось недостаточным, и "Черная икона русской литературы" обратилась к общественно-политической жизни: последовали митинги, интервью, публикации на острые темы, а теперь и заявление о желании принять участие в президентской гонке... В новой книге Витухновская говорит о своем первоначальном импульсе к политическим начинаниям — проблеме логосной актуализации через язык: "Больше всего меня пугает в России тотальное раздвоение русского языка со смыслом, русского языка с политикой и, собственно, русского языка с личностью. Политика меня увлекла именно в тот момент, когда я поняла, что она ворует у меня мой язык и мой смысл, потому что пространство России столь дискредитировано бессмыслицей, имитацией постмодерна, насилием и ложью, что слово перестает в нем что-либо значить". Общий трагизм человеческого наличествования сконцентрировался для писательницы в поместном кошмаре русской истории:
"Анонимные мы, те, которых ничто не манило
Защищать псевдородины вечный бессмысленный ад..."
Фридрих Ницше зафиксировал где-то в своих заметках желание "обменять все счастье западного человека на русское умение печали". Это тот пункт, где Витухновская с немецким философом разойдется больше обычного. Впрочем, в свое время, в период судебных преследований, у поэтессы был шанс податься в политическую эмиграцию на Запад: она решила остаться в царстве русской печали, "в своей стране и со своим языком". Витухновская выступает за последовательную вестернизацию Россию, за то, чтобы дать русскому человеку пожить с комфортом (глядишь — он от такого сам изменится, без всяких общественных селекций), при этом нисколько не превознося распространённый на Западе позитивный гедонизм: "Как я вижу ад? Как обреченность получать избыточность человеческих удовольствий. В этом смысле страдание дает куда больше свободы". Самое ценное на "метафизическом Западе" Витухновской — это деловой подход, индивидуализм, логоцентризм, субъектная ответственность: "Но еще больше свободы дает теплохладность". Предел свободы, некая свобода-в-себе, у Витухновской выходит за грани как культуры, так и цивилизации, вероятно, устремляясь и за грань человеческого: он выражается в девизе "иметь и не быть". Реакционеры боятся наступления эпохи роботов, критикуют бесчувственный "пластмассовый мир". Для Витухновской такой мир — скорее приближение к идеалу. Апелляции традиционалистов к священному она отметает, прозорливо замечая, что архаика в России не только давно симулируется, но и своеобразным (скорее инфантильным, чем подлинным) образом технизирована:
"Русь давно не сакральна.
В ней голем был собран из лего".
Один из заголовков последнего времени, выдержанный в характерной для журналистики ошалело-абсурдистской тональности: "Пишущая про мертвых рыб поэтесса намерена побороться с Собчак на выборах". Это они о стихотворении, в котором экзистенциальный кошмар жизни предстает в образе немой и многократно съеденной рыбы. Кстати, у алининой рыбы украден язык, подобно тому, как он украден вместе со смыслом у российского народа, поэтому библейское "в начале было слово" поэтесса инвертирует в глагол, наступающий как освобождение после рыбно-рабского немотствования:
"Было слово в конце, а в начале молчание рыб.
Да услышит его всяк имеющий уши.
Океан онемевший, себя превращающий в сушу,
Назревает кровавой рекой, образуя нарыв.
Полюс севера лопнул. Все реки на север текут.
Север юга. Северюга проносится мимо.
Все дороги ведут и выводят из Рима.
И голодные рыбы по мёртвому морю плывут".
Поэты и философы призваны смотреть в глаза смерти. Витухновская смотрит, не отрывая взгляда. Игнорировать смерть, легкомысленно вытеснять ее куда-то за символическую ширму удовольствий, не стоит и политикам. Образ идеального политика из текстов Витухновской – это образ холодного аскета, трезвомыслящего и вместе с тем радикального, это – тип личности, осознанно пребывающей в мире жизни и смерти, личности, использующей власть и публичность в единстве с метафизическим началом. Сама Витухновская, как она полагает, на такую роль прекрасно подходит: "Смерть — для меня явление глубоко социальное. В этом смысле — для меня не существует более ни метафизической, ни экзистенциальной смерти, ибо я их пережила и не раз. Но при этом я вижу свою социальную смерть — как смерть мира. Мира вообще. В ином же случае, в любом ином случае — она будет смертью случайного субъекта — то есть, человека. А человека в себе — мне не жаль".
В текстах Витухновской то и дело мелькает Мартин Хайдеггер – знаменитый германский философ, понятый лишь горсткой своих самых умных современников, но повлиявший практически на все интеллектуальные течения прошлого века (влияние это не утратило своей силы и сегодня): от экзистенциализма до феноменологии. Хайдеггер, которого поэтесса именует "декоратором догадок" (спорный, конечно, ракурс), среди прочего постулировал конечность бытия. Для кого-то это повод ужаснуться, а для кого-то расслабиться. Витухновская ближе ко вторым: "Моим главным детским опасением было осознание того, что этот мир — и есть окончательная и бесповоротная реальность. И что она, реальность эта чудовищна и бесконечна (...) Родившись, я не могла поверить в подлинность мира. Безысходность понимания настигла меня лет в шесть. И сохранилась по сию пору. Правда ныне я верю в неизбежную конечность мира. Можно назвать это сжатием или сворачиванием ада. Или же — скручиванием, уползанием вечности". Если долго смотреть в Бездну... разглядишь дно.
"Человек с синдромом дна" – это сборник размышлений: одни обрывочны, другие похожи на теоремы, третьи на аксиомы, четвертые на быстро записанные, даже не вполне формализованные мысли, пятые выглядят как отточенные афоризмы. Витухновская не исповедуется, скорее — манифестирует. Проза перебивается редкими стихами. Читая, не мог не вспомнить сделанного однажды Алиной громкого заявления (объявления): "Меняю гениальность на нейтронную бомбу!". Скорее всего, она имела в виду здесь удручающее бессилие литературы, немощность языка, который пытает человека и вместе с тем сам выступает в качестве объекта экзекуции. Литература безвластна, эфемерна, прозрачна – в отличие от политики, которая яростно актуализирует присутствие, упирается в силу и власть. Уже в качестве политика Витухновская понимает безвластность и атомной бомбы, ее пустой смысл, отнимающий у россиян шанс на адекватное историческое развитие: Запад не примет нас в свою орбиту, пока мы обменены оружием массового поражения (особенно теперь, после военно-политической авантюры с Крымом), а, не став частью западной цивилизации, Россия обречена на роль угрюмого евразийского шатуна – претенциозного гиганта, которому весь свет не мил, и себе жить "по-человечески" он не позволит. Витухновская – единственный из заявленных кандидатов в президенты, кто предлагает полное ядерное разоружение. Удивительно, но порой литераторы прозревают политическое куда яснее "профессиональных политиков". Ведь даже Ф.М. Достоевский, углубленный почвенник и православный консерватор, прозрел-таки (будучи гением), что жить в интересах Европы — значит жить в своих собственных национальных интересах: об этом в 1880 году он заявляет в своем очерке "Пушкин". Что касается Витухновской, то, обеспечив себе место в истории русской словесности, она, похоже, уже "застолбила" таковое и в общественно-политическом поле: когда-нибудь в учебниках истории скажут, что даже в ту далекую и темную эпоху, в сумраке так называемых президентских выборов нашелся голос, полный не только поэтической силы, но и прагматической ясности — действительного и глобального (а не лозунгово-пародийного) понимания того, куда следовало двигаться российскому обществу.
