В основе любого раздражения – нарушение нормы. В принципе любой нормы и любое нарушение. Потому что норма – пространство согласия, подчас иллюзорного, подчас мракобесного, но все равно согласия.
Попробуем разглядеть этот механизм на принципиально далековатых примерах.
Вот я в душе после бассейна, в соседней кабинке мальчика моет мужчина. Мальчик не такой и маленький, лет 8-9. Мужчина наяривает мыльной мочалкой, но старается не облиться. Вообще-то таких детей редко моют взрослые. А тут еще сам взрослый в одежде. То есть пришел с мальчиком, как сопровождающий, сам не плавал. Я почти не сомневаюсь, какую речь услышу: "Дима, стой спокойнее, а?"
В душевой часто дети с отцами, в основном, после фитнеса, игры на стадионе или в зале, но американец, если ребенок не совсем маленький, конечно, мыть его не будет. И не будет находится с ним в одной кабинке. Причин много, одна из прочих (помимо развития самостоятельности): больше всего американские мужчины бояться быть заподозрены в гомосексуализме. Поэтому ходят на пляж в огромных плавательных шортах, а в тугих европейских плавках щеголяют геи или пловцы в бассейне, но и тут чаще всего длинные эластичные трусы в обтяжку.
Толерантность толерантностью, но быть похожим на гея, кроме геев, желающих мало. Поэтому дяденька в рубашке и шерстяных брюках, моющий относительно взрослого мальчика, кроме как компатриотом, быть никем другим не может. Жена или дочь сказали: помой Димку после хлорки – и хорошенько, не халтурь. Чего там мыть – чай, не послевоенное время, когда ванная считалась роскошью, и ходили раз в неделю в баню греметь шайками. Горячая вода здесь не отключается, так что подобное мытье – немного экзотика.
Конечно, в самом мытье нет ничего дурного. Кроме нарушения американской нормы. Американцы так не делают, но ты из своего Обнинска, Всеволожска или Воронежа сам с усами, тебе нормы эти по барабану. Поэтому в моем наклоне спины кто-то может прочитать недоумение и легкое неодобрение. Были совками, совками и остались. Хорошо еще Трампа не поминают.
Но вот уже раздевалка: есть характерная примета, по которой можно, не глядя на лицо, угадать, что перед тобой китаец. Скорее всего, живший в сельской местности (это уже чистой воды фантазия, хотя мне кажется, что городского и деревенского китайца я различаю). Если человек тщательно вытирает шлепанцы бумажными полотенцами, которые доступны в нескольких местах раздевалки, то это китаец. Или кореец, а может, вьетнамец. Потому что я уже множество раз видел, что именно китайцы (корейцы, вьетнамцы) тщательно, досуха вытирают шлепки (в России – сланцы) бесплатными бумажными полотенцами. И только они. Американцы, да и все остальные, просто швыряют шлепанцы в сумку, сами досохнут. А вот китайцы сушат их досуха. А иногда этими же бумажными полотенцами вытирают ноги, но так делают не только китайцы, а те, у кого дешевый абонемент, не предполагающий бенефит в виде полотенца на входе. А носить с собой полотенце для ног – неохота.
Никакого криминала – ни ноги вытирать бумажным полотенцем, ни шлепки. Но так как это делают не все, то на лицо нарушение негласной нормы, на которую другие обращают внимание. Понятно, что никто не сделает замечание: ни из-за такой ерунды, ни из-за чего посерьезней. Даже если будешь пить неделю горькую и бить молотком по дну кастрюли у себя на участке после полуночи, то сосед не придет, не скажет: Вася, дорогой мой человек, гуляй потише, у меня уже дети спят. Легче вызвать посредника – полицию, чем выяснять отношения, нарушать свою и чужую приватность, сокращать комфортную дистанцию.
Но я все равно возвращаюсь к самому факту: мы непроизвольно фиксируем нарушение нормы и запоминаем его, храня подчас долго. Почему? Хотя бы потому, что необходимо понять: это вот такое ерундовое нарушение нормы или нарушение нормы здесь принцип, и норма может быть нарушена и в более важном случае?
Вы думаете, я рассказал две непритязательные истории от нечего делать? Ничего подобного, я просто хотел показать, как из ничего может распуститься махровая ксенофобия. Раз, и вы уже осуждаете всех совков, два – и все китайцы виноваты, что жили не в городе на Неве, а в китайском селе. В том-то и дело, что нарушение нормы – симптом. Симптом и предчувствие границы, которую провести ничего не стоит. И появляется эта граница не на пустом месте: нам важно знать, что еще можно ожидать от нарушителя. Поэтому нарушение нормы – это сигнал опасности. Возможно лишь воображаемой, возможно вполне реальной.
В принципе то же самое и наш акцент (нарушение лингвистической нормы), если так можно назвать тот английский, на котором говорит большая часть эмигрантов. Вот человек в ответ на дежурное приветствие (а это не просто вежливость, но и своеобразный примитивный тест: свой-чужой) отвечает нечто невообразимое – это, конечно, сигнал нарушения нормы. Тот, кто это понимает – я о говорящих с чудовищным акцентом – тот частенько пытается смягчить свое нарушение каким-нибудь дополнительным сигналом: виноватой улыбкой, в которой можно прочесть насмешливое сожаление – увы, я такой, меня в советской школе инглишу Нина Матвеевна учила, но поверьте, я – дурак только по-английски, а вообще-то я вполне нормальный.
Если дело происходит в крупном городе, в котором иммигрантов, как дворовых кошек в Петродворце, то акцент, смягченный гримасой, будет воспринят снисходительно и с ободрительной улыбкой: и не такое слышали. Но если вы в маленьком городке на Среднем Западе, где мигрантов видели только по телевизору на Fox News и в сериалах, то ответом вам будет громогласное молчание. Слушатели, скорее, и не поняли, и не знают, как реагировать. Они могут не осознавать, что живут в рамках жестких норм, кажущихся им естественными и невидимыми. Но любое нарушение нормы (в том числе лингвистическое) сразу сигнализирует о каком-то сбое, нарушении границы, о какой-то опасности, к которой они не всегда готовы.
Мы окружены нормой, как броней. Этих норм – бессчетное количество. И эти нормы разнятся, завися от социального слоя, возраста и культурного опыта. Но любое нарушение нормы (если это нарушение фиксируется сознанием) – призыв к осторожности.
То особое, напряженное выражение физиономии бывшего советского человека, по которому наш соотечественник узнается в джунглях Амазонки и на экскурсии в Овальном кабинете Белого дома – следствие обилия нарушений нормы, к которому привык российский человек.
Нормы на его памяти нарушались непрерывно и везде: речевые, бытовые, поведенческие, короче, все, которые можно нарушить. И человек вынужден отслеживать, фиксировать эти нарушения, и каждый раз пытаться представить, насколько это нарушение "перспективно": то есть может ли быть опасным, и насколько. И со всех сторон летит: опасно, очень опасно, чрезвычайно опасно.
Понятно, что чувство опасности постепенно становится привычным и почти незаметным, но напряженное безулыбчивое вслушивание и всматривание отпечатывается в чертах лица, как особая маска человека, имевшего совковый опыт быта.
Конечно, и американская, и европейская жизнь имеют намного большую регулярность, бортики у нормы выше, нарушать ее труднее, единичное нарушение нормы легко идентифицируется, именно как единичное и неопасное. Но советский опыт – это тебе не шлепки полотенцами бумажными протирать. Это способ выжить, не потеряв социальное равновесие и психологическое чутье, и это выживание дорого стоит. Печати печального Квазимодо на лице.
Поэтому, кстати сказать, так дополнительно бесит путинский режим: эти люди стирают последние, подчас уже только подразумеваемые бортики у нормы, казавшейся (или пытавшейся стать) общеупотребительной (хотел сказать позитивной, но раздумал). То есть сознательно уменьшают островки безопасности или предсказуемости. Пространство потенциального согласия. Они же, напротив, как подростки, демонстративное нарушение нормы возводят в доблесть, хотя сами не всегда понимают, что и зачем они нарушают. Нормы выщелкиваются как семечки. Они нарушают нормы на дороге, отстаивая право быть выше нормы как таковой, с трибуны того, что именуют парламентом, в законах, речах дипломатов и поступках. Они борются с нормой, как с ограничением их права быть по статусу вне нормы, которая для них страх однородности или равенства. Они любую норму берут в скобки эпитетов, объявляя мораль буржуазной (а она действительно буржуазная, но какая есть), гуманизм – классовым, демократию – суверенной.
Им кажется, что нормы, имеющие вид церемониала, вежливости, компромисса – воображаемые и пропагандистские фишки, способ втянуть их в соревнование, заведомо невыгодное. А вот по-настоящему воображаемые вещи – вроде нации, империи или духовности – истинная реальность. И этот поход против общеупотребительной, рутинной, культурной нормы (которую кто только не ругал – и справедливо) – возможно, самое опасное, что оседлал путинский режим в погоне за посконностью. Новый вариант старой битвы русской естественности и искренности против культуры, как вида лицемерия и искусственности. Норма, конечно, оковы, но подчас, кроме нее, другого способа договориться нет.
Норма, если редуцировать до дырки – это зебра на переходе, островок безопасности. Стер разметку – и ты в пустыне. Но, одновременно, норма – это способ отделить своих от чужих, и мы не просто зависим от того, какие нормы мы выбираем. Мы, если забыть об амбициях, и есть эти нормы.
