Сербия, которую Путин выбрал недавно для удовлетворения болезненных амбиций, надеясь теплым душем согреться перед холодным, действительно похожа на Россию: но это улучшенная ее версия – страна, которой Россия могла бы стать, но никогда не станет.
Начнем со сходства: известковый налет имперского синдрома залег на эмали сербской культуры, как ностальгия по Великой Сербии. И отдают ему должное чиновники, политики и простой люд. Но на этом сходство кончается.
Потому что все остальное, что кажется похожим, при внимательном рассмотрении оказывается другим. Интеллигенция. Пара историй.
Первая. Еду я с молодым сербским коллегой, и он рассказывает мне, что его одноклассник, так получилось, стал недавно министром местной химической промышленности. По нашему "Роснефть". Сравним. Как прокомментировал бы русский человек известие, что его знакомый стал министром самой хлебной отрасли: во, свезло парню, теперь забуреет. Что сказал мне коллега, с которым я успел дней десять пообщаться и понять, как далеко от него идея преувеличения, а не кропотливой точности. Так вот мой коллега озабоченно потер лоб и сказал: его друг очень озадачен, это такая ответственность, очень боится – справится ли?
Меня изумило, хотя вида не подал: ненаигранная серьезность – человеку поручили дело, он думает, сможет ли он с ним совладать, а не обдумывает схему откатов?
История вторая. Беседую с белградской переводчицей, много лет переводящей на сербский современную русскую литературу. Я у нее дома, живет более чем скромно, но, ни слова жалобы на жизнь и несправедливость. Не помню, как разговор вышел на гонорары: сколько известный переводчик получает за перевод толстой научной книги? Триста долларов, сказала мне она, и не добавила: ну вы представляете, как на мне наживается бандитские издательство, или: да как на такие слезы можно жить? Ничего подобного, спокойно, с ощущением осмысленности своего поприща – переводит для соотечественников современную литературу соседнего большого государства.
Сцена третья. Я в большой писательской компании, среди которой, так получилось, самые известные сербские писатели вроде Милорада Павича, плюс чиновники от культуры высшего разряда. Приезжаем в малюсенький городок на румынской границе, где собираемся выступать в районной библиотеке.
Первая встреча директора библиотеки и начальства из столицы (рядом, напоминаю, известные, если не культовые писатели). Я, конечно, мало что понимал из быстрого разговора, но тем более был внимателен к интонации и мимике. Никакой приниженности, испуганности и угодливого прогиба, никакой печати смущения провинциала и жирной лести подчиненного: совершенно равные по уровню люди говорят на взаимно интересную тему. Равные с равным.
Сцена четвертая. Я иду по пустой сельской улице, пыльная жара юга, навстречу мне движется, замеченная издалека, деревенская старуха с прямой спиной и коричневым загаром лица; поравнявшись, она спокойно смотрит мне в глаза и говорит, как знакомому, как здороваются люди в Нью-Йорке: "Добар дан, господине!". – "Добрый день" – ответил я, скрывая испуг и удивление; и вспомнил, как соседки-близняшки из питерской парадной, долгие годы отводили глаза при встрече, делая вид, что меня не видят и не помнят.
История пятая. Та же делегация на ночной службе в монастыре, кажется, женском, забыл. Многослойный пирог многоголосого пения, временами заставляющего забыть об усталости, потом долгие посиделки с певцами и паствой за ракией и вином. И опять удивительное и привычное равенство, достоинство без вызова и апломба, зияющее отсутствие борьбы амбиций и понтов, никакого педалирования религиозности, хотя мы выпивали с церковным хором; православие, да совсем другое.
Кстати, была одна забавная деталь, когда я полюбопытствовал, где истоки сербского многоголосия? На меня посмотрели непонимающе: это наша сербская, исключительно сербская традиция. Был назван век. Я хотел сказать, что любая традиция развивает другую, и это как волны, не имеющие начала. Но решил не портить впечатление неуместной культурологической шпилькой. Вам же скажу: скорее всего, это влияние Византии, сохранившей древнегреческие полифонические традиции, сохраненные Турцией – там тоже пели на голоса.
История шестая. Мы идем по Белграду с приятельницей, филологом и поэтессой, у меня проблема: оборвался ремешок часов, оторвалась и потерялась та часть застежки, без которой ремешок мертв. Ищем часовую мастерскую. Заходим в дорогой на вид торговый мол, среди рутинной роскоши и блестящего стекла быстро находим часовую лавку. Моя приятельница просит посмотреть часы, а сама оживленно разговаривает с часовщиком, который сначала роется в своих коробках в поисках нужной детали, а потом прилаживает ее к ремешку. Разговор живой, громкий, хотя люди совершенно разного социального и интеллектуального уровня: но никакой защитной хмурости, никакого снобизма или, напротив, хамства от стеснительности: щебечут весело о чем-то своем, иногда, наверное, показалось, в рифму.
Но вот часы готовы, я застегиваю ремешок, достаю бумажник, желая расплатиться. Что ты, машет на меня руками приятельница, он это сделал бесплатно, это подарок: мы с ним, как выяснилось, из одной деревни, ему очень лестно, что его односельчанка получила образование и тем более пишет стихи, он даже попросил прочесть что-нибудь свое, я прочла ему четверостишие, ну а помочь чужестранцу-интеллектуалу ему тем более приятно, ну ты понял.
Я понял: в этой стране люди, у нас называемые простыми, уважают образование и образованных, гордятся их успехами, читают и слушают стихи. Капитализм не превратил их в жадных, обиженных, всем недовольных созданий, у которых одна на все присказка: если ты такой умный, почему ты такой бедный?
История седьмая. Мы идем по городу Нови-Саду, который бомбился американцами во время войны с Милошевичем и проходим мимо разрушенных зданий. Очень похоже на Белград и на зубы, ровный ряд, потом пропуск – зуб вырвали (здание, это было, кажется, Министерство внутренних дел, завалилось внутрь), рядом опять ровный частокол. И слушаю рассказ: очень беспокоились за животных, когда раздавался звук самолета на бреющем полете, животные впадали в панику и стремились куда-нибудь заныкаться подальше. Люди не боялись, бомбардировки были достаточно точные, но домашних животных многие потеряли – если дверь случайно была не заперта, животное убегало и потом найти его было трудно.
Не помню, как я спросил про обиду и память: спокойный изучающий взгляд – люди в своем большинстве хотят в Европу, на кого здесь обижаться, ведь война шла ровно до той минуты, пока из Москвы не дали отмашку Милошевичу, чтобы сдавался. Идея была простая: оторвать Сербию от других республик и замедлить вхождение в Евросоюз. Если бы Милошевич не устроил войну, все бы республики ушли в Европу одна за другой, практически мгновенно. А так кровью были прочерчены границы, которые надо было перешагивать, Милошевич был куклой, а кукловоды были в Кремле.
Моя картина односторонняя: я не видел ни одного сторонника Великой Сербии – не потому что их нет, их мало среди образованного класса. Да и много ли можно понять в чужой стране, даже такой улучшенной копии моей собственной, каковой она никогда не будет.
Почему? Не буду прибегать к инструменту рассуждений. Еще одна картинка: раннее утро, я бреду по улицам зевающего Белграда, которые умываются холодной водой из шлангов многочисленных дворников. Вода стекает вниз по профилированному желобку, рядом с открытым кафе, где за отдельными столиками ранние посетители: одни за чашкой кофе просматривают свежие газеты, другие просто читают, ничего не заказывая. И им никто не скажет: "Мастер, может сто грамм закажешь, что в сухую сидеть и место занимать?"
Кофейная культура. Дыхание Средиземноморья, теплынь.
