Я уже бежала домой.
Бежала — громко сказано. Я шла, стараясь переставлять ноги как можно быстрее. Но ноги не хотели слушаться, я очень замерзла в тот день.
Я была слабенько и непродуманно одета, очень много ходила (иногда бегала) по Майдану.
Теперь надо было быстро пробираться к остановке маршрутки. Быстро — пока не отвалились замерзшие ноги, руки и прочие конечности, например нос.
Он пошел от бочки наперерез мне. Взял за рукав и повел к бочке, резко нарушив мою траекторию.
Усадил на скамейку, застеленную одеялом. Кого-то попросил принести чаю.
— Вы грустная. И вы плакали. — сказал он мне.
— Я не. Я не плакала. Просто замерзла. — замотала головой я, стараясь спрятать слезы, которые вдруг совершенно предательски побежали по щекам.
— Нет, вы плакали. — сказал он, не глядя на меня, и я была благодарна ему за то, что он сейчас на меня не смотрит.
Я действительно плакала в тот вечер.
Я должна была решить в тот день один неприятный вопрос. И не решила. Отчего—то расплакалась.
Но полагала, что никто этого не заметит на общем фоне красных носов и синих губ.
Майдан болел и кашлял. Промозглый ветер, сырость — не лучшее время для ночевки в палатках.
— Я уже пойду домой. — попросила я.
— Нет. Подождите. Сначала начните улыбаться. — сказал он.
И я начала улыбаться.
Он хорошо спрашивал и хорошо слушал, покашливая. Он был болен, тогда болел весь Майдан. Мы поговорили о вирусах, переходящих в бронхиты, о слякоти и что хорошо бы был мороз. Но небольшой. Я вдруг рассказала ему причину своих слез и даже смоделировала, как я разрулю вопрос завтра.
Я рассказала ему, откуда я родом и оказалось, что мы земляки. Правда, он не мог вспомнить, с какой стороны области находится мой родной поселок. А где находится его родное село, он не сказал.
Он вообще говорил очень осторожно, но без недоверия. Такой парадокс — когда ты видишь, что человек говорит мало, но говорит вкусно. Тогда ты хочешь ему рассказывать. А он слушает, и ты видишь, что ему действительно интересно.
Опять же — он заботится о тебе, но ненавязчиво. И не потому что ему что—то от тебя нужно. Просто ему нужно, чтобы вот сейчас ты перестала плакать и начала улыбаться. И все.
А это немало на самом деле.
Он был сильный спокойной и уверенной силой.
Они там почти все такие.
Мы тогда все пробовали друг друга вопросами:
— Не уйдешь? Не уедешь? Будешь стоять? — это сейчас там почти не задают таких вопросов.
Сейчас все ясно друг о друге — пришел, значит, будет стоять.
А тогда, в дни ожидания и бесцельного, как иногда казалось, стояния, мы искали силу друг у друга.
Конечно, я спросила и у него — не уйдешь, будешь стоять?
Он ответил так, как многие отвечали — что не для того приехал, чтобы уезжать. Эти слова мы повторяли как мантру.
И услышав эту мантру от него, я удовлетворенно кивнула — как может кивать пожилая женщина, общаясь с мальчиком, по возрасту годящимся ей в сыновья. Хороший мальчик, правильно ответил — так кивнула я.
Тогда я уже улыбалась.
В тот вечер я ушла с большим запасом силы, которой поделился со мной этот мальчик — внимательно слушая, иногда поругивая меня за курение и непродуманность в одежде, улыбаясь...
Я приходила потом еще. Я пробегала мимо, здороваясь на ходу, останавливаясь, чтобы поговорить, а говорила в основном я. Он все помнил, что я ему рассказывала. Ему действительно было интересно, разрулила ли я тот вопрос, о котором плакала.
А говорили мы на украинском. И он говорил на украинском лучше, чем я.
И вот еще что — иногда мне казалось, что этот мальчик старше меня. Так много в нем было удивительной мягкой силы.
Мне было интересно смотреть на эту удивительную, мягкую силу.
Я мечтала познакомить его с моими друзьями и детьми, да там всегда не до того чтобы знакомить кого-то с кем-то, все на бегу, все на бегу...
Сегодня я не могу уснуть.
О том, что я узнала утром, я не стала плакать. Я только сказала:
— Суки, суки. Ненавижу.
И дальше я бегала весь этот день в делах, стараясь думать только о делах. Но время от времени я останавливалась и говорила:
— Суки. Суки. Ненавижу.
И всякий раз мне становилось немного стыдно. Я не слишком хорошо его знала, но мне казалось, что он бы поругал меня за эти слова, как поругивал за курение и непродуманность в одежде.
Все же я повторю.
Я ненавижу тех, кто убил тебя, Сережа.
Я не прощу им твою смерть.
И не только твою...
Ты так хотел, чтобы я улыбалась...
! Орфография и стилистика автора сохранены
