Все началось где-то в феврале 2009 года, когда при просмотре заброшенных уголков Сибири на Google Earth мне неожиданно пришло в голову найти остатки трансполярной магистрали Салехард — Игарка. Вот уже несколько лет я интересуюсь советской репрессивной системой. Люблю скитаться по отдаленным краям России. Искомая мною трасса была построена по прямому приказу Сталина и должна была соединить реки Енисей и Обь. В незаселенных арктических областях железную дорогу прокладывали, в основном, заключенные ГУЛАГа, по некоторым предположениям, их насчитывалось до ста тысяч.
Долгие минуты я рассматривал пустынную область у полярного круга на левом берегу Енисея, пока среди необъятных просторов тундры и тайги неожиданно не заметил следы человеческой деятельности — тонюсенькую нитку, пробирающуюся через озера и болота. При более подробном рассмотрении оказалось, что это остатки железнодорожной насыпи. Каждые 5-10 километров на фотокарте был заметен комплекс зданий, всегда одинаково расположенных на квадратной территории. Я понял, что смотрю на концлагеря.
Их было несколько десятков. Мне показалось невероятным, что спустя полвека после смерти Сталина где-то в глубинах тайги стоят нетронутые трудовые лагеря ГУЛАГа. Как безмолвные, но животрепещущие напоминания о неумолимом механизме, означавшем смерть для более чем миллиона человек. Каковы они изнутри, кто в них жил и в каком они сейчас состоянии? Кроме нескольких упоминаний общего порядка, мне не удалось найти практически ничего о лагерях вдоль трансполярной магистрали ни в литературе, ни в Интернете.
Тогда в один прекрасный момент я подумал, что придется поехать туда самому. Идея на первый взгляд сумасбродная, и я от нее сразу же отказался, но она неизменно посещала меня вновь и вновь. Таким образом, я определился с тем, где проведу очередной отпуск. Необходимо было только взять с собой еще пару человек, кого-нибудь, кто помог бы мне как следует запечатлеть остатки лагерей. Сначала я был настроен скептически — кому захочется летом ехать за Северный полярный круг отдавать себя на съедение комарам. Но, как ни странно, пара человек нашлась. Марта, собирающаяся снимать фильм о русской поэтессе-заключенной. Шимон и Лукаш — кинематографисты, которые снимут документальный фильм о нашей поездке. Врач Ярда и два Мартина — один изучает историю и занимается архитектурными обмерами, а другой отлично знаком со способами выживания в дикой природе.
Все вместе мы впервые собрались только в Красноярске и до этого практически не были знакомы. С первой же минуты у меня складывается впечатление, что лучшей компании нельзя было себе даже представить. Надеюсь, это хороший знак.
С батюшкой шутки плохи
Добраться до мест, замеченных мною на спутниковых снимках Google, совсем нелегко. Сначала надо лететь самолетом до Красноярска, потом почти две тысячи километров плыть на пароходе по Енисею. Последний отрезок пути придется преодолеть на небольшой рыболовной лодке.
На пароходе мы плывем четыре дня. В реку впадают притоки, и она с каждым днем расширяется, здесь, на севере, достигая пяти километров. Вдоль берегов тянутся однообразные пейзажи тайги, бесконечные километры густых низких лесов. Только один-два раза за день пароход останавливается у деревень на берегу, мы покупаем у местных жителей рыбу, картошку и огурцы. Чем дальше на север, тем больше встречаем коренное население — эвенков, кетов, селькупов.
Доплываем до Игарки, семитысячного панельного городка и районного центра области, равного по площади Чешской Республике. Именно Игарка должна была стать конечной станцией запланированной магистрали, очередного гигантоманского сталинского проекта. Трасса протяженностью 1200 километров пролегала через полярную пустыню. Она унесла сотни жизней в большинстве своем невинных заключенных ГУЛАГа. Бесполезность магистрали подтверждается поспешностью, с какой новое руководство Советского Союза приняло после смерти Сталина решение забросить строительство. С тех пор ее называют "мертвая дорога".
Пытаемся выяснить, насколько сложно будет найти остатки лагерей. В местном музее нас предупреждают, что насыпь оставленной дороги, по которой можно из заброшенного поселения Ермаково, в ста километрах отсюда, отправиться в глубь тайги, уже практически непроходима. В девяностые по ней прошло несколько экспедиций, в последний раз четыре года назад приезжали кинематографисты из Томска.
Нам повезло — в Игарке как раз остановился рыбак Александр Казанцев, ныне последний обитатель Ермакова. В свое время этот поселок с населением в пятнадцать тысяч человек был столицей строившейся железной дороги. Казанцев — пятидесятилетний мужик, которого не так просто застать врасплох. Типичный сибиряк, довольно сдержанный, привыкший полагаться только на себя, но всегда держащий слово. "Я дам вам ночлег, покажу, куда идти, и даже возьму на рыбалку", — говорит он после того, как мы знакомим его со своим планом. После чего называет сумму, от которой у нас глаза лезут на лоб. Казанцев явно хорошо осознает, что только он может помочь нам добраться до лагерей и железной дороги. Состоялся драматический торг. В итоге мы заплатили около 30 тысяч чешских крон (около 50 тысяч рублей — прим. Каспаров.Ru). Встречаемся вечером следующего дня на пристани и погружаемся в переполненные лодки.
Поверхность Енисея гладкая, как зеркало, без малейшей ряби. Солнце близится к горизонту, и просторы реки отливают всевозможными цветами. Полярные закаты — восхитительное зрелище. "В этом году я еще не видел такого спокойного Енисея", — говорит Казанцев после некоторого молчания. Совместное плавание сближает, и мы открываем последнюю на долгое время бутылку пива, однако он отказывается выпить. "С батюшкой Енисеем шутки плохи, его нужно уважать и обращаться к нему на "Вы". Оно и понятно. С каждой стороны до берега по два километра, к тому же сильное течение с водоворотами. Каждый год Енисей уносит несколько жизней, говорят, это дань за то, насколько важна эта река для всех живущих вдоль нее.
Ермаково, куда мы добрались без особых затруднений, процветало в начале пятидесятых. В то время это был поселок с двухэтажными зданиями, школой, больницей и всей необходимой инфраструктурой. В нем жили ссыльные (бывшие заключенные) и гражданские служащие железной дороги. Здесь также располагался крупный лагерь и управление по строительству железной дороги. Теперь местность настолько заросла, что практически ничего не видно. С трудом можно распознать бывшие улицы. Поселок призраков. Тысячи человек провели здесь продуктивные годы своей жизни по прихоти одного, стоящего во главе страны.
Странное ощущение
Сейчас тут живет только рыбак Казанцев. Зимой в этих краях температура опускается до 50 градусов ниже нуля, в течение непродолжительного лета болотистая тайга превращается в комариный ад. Казанцев, однако, считает, что у этого есть и свои плюсы: "По крайней мере здесь никто просто так добровольно не поселится. Я жил когда-то на юге, у Краснодара, был у меня дом, но на каждом километре по соседу. Здесь хотя бы спокойно".
Он живет здесь уже почти двадцать лет. Как же насчет того, что недалеко от дома на берегу находятся огромные руины ГУЛАГа? "Иногда это странное ощущение, — признается Казанцев, — но здесь родилась моя мать, когда город еще процветал. Я чувствую себя его частью. Не думаю, чтобы я тревожил дух этого места". Поэтому Александр не избегает лагерей. Когда он недавно разбирал барак на доски (необходимые для постройки собственного жилища), то нашел за балкой тайный дневник одного из политзаключенных. На размытых страницах можно прочитать, например, о насилии, которому подвергались заключенные со стороны надзирателей. Что делать с такой находкой? Пока что она лежит у Казанцева на полке между ружьем и бутылкой самогона...
После двух дней, проведенных на берегу Енисея, мы наконец-то отправляемся в дорогу вдоль бывшей насыпи, которая должна привести нас к заброшенным лагерям в недрах тайги. Вторая половина августа. И хотя мы на полярном круге, стоит жара, как в Чехии летом. В Игарке нас все благодарили за то, что мы привезли с юга хорошую погоду, однако мы ей вовсе не рады. Солнечная и безветренная погода в тайге означает идеальные условия для всевозможного гнуса. Он вездесущ, и от него совершенно невозможно укрыться. В одежде с длинным рукавом, перчатках и в накомарнике невыносимо жарко. Как только что-нибудь из этого снимешь, не успеваешь считать кровавые укусы. Привыкнуть к этому невозможно.
Не считая комаров все остальное пока в порядке. Насыпь представляет собой заросшую лесную дорогу, хотя из-за нестабильности и сдвигов вечномерзлого грунта холмистую, как в горах. Рельсы почти не сохранились. Примерно через два километра натыкаемся на паровоз серии Ов. В первой половине XX века по всей России ездили сотни таких паровозов, сейчас это уникальный экземпляр. Заросший травой и кустарником паровоз посреди безлюдной пустыни — яркая иллюстрация абсурдности чудовищной сталинской стройки.
Еще несколько часов спустя выходим к озеру, на берегу которого заметны развалины какой-то деревянной конструкции. Если карта не врет, мы должны быть недалеко от первого лагеря Барабанихи. Начинаю чувствовать небольшое напряжение, легкое потряхивание и с трудом могу разобраться в собственных ощущениях. Теоретически я должен был бы испытывать радость от того, что мы наконец добрались до главной цели нашего похода. Однако радости нет. Разве я могу радоваться такому страшному месту, как лагерь ГУЛАГа? Что я тут вообще делаю? Да, меня привело сюда любопытство и отчасти, наверное, желание приключений, но разве не лучше было бы оставить эти места в покое?
Уже почти полночь, начинаются полярные сумерки. Я представляю себе слабые силуэты заключенных, таскающих на пятидесятиградусном морозе дрова в свои бараки, и со сгущающейся тьмой все мрачнее становятся мои мысли. В лагерь мы сейчас не пойдем, утро вечера мудренее, говорим мы себе. Я вымотан и, к счастью, вскоре засыпаю.
Здоровье трудящимся
С утра мне кажется, что идет дождь. Оказывается, о брезент палатки стучится мошкара. Необходима значительная доля самоотверженности, чтобы вылезти из палатки. Надеваем накомарники и отправляемся в "наш" первый лагерь, в котором мы проводим весь день до самого вечера.
В лагере Барабаниха жило более тысячи заключенных. В свое время строго упорядоченный комплекс отдельных построек на площади 300 на 250 метров сейчас невероятно зарос, крыши у большинства зданий провалились. Иногда приходится прокладывать путь между бараков при помощи мачете. В каждом помещении барака заключенных вдоль стен тянутся двухэтажные нары примерно человек на сорок. В середине стоит небольшая печурка. Сразу понятно, что она не могла протопить все помещение в условиях суровых полярных морозов. Даже через 56 лет нары в удивительно хорошем состоянии, на полу валяется метла, кое-где даже валенок или фуражка заключенного. В сенях барака висят крючки для одежды и стоят бочки для кипяченой воды. По всему заметно, что лагерь покидали в спешке. На дверях одного из бараков читаем выцветшую надпись, подтверждающую окончание стройки вскоре после смерти Сталина: "21 мая 1953 года — день освобождения для 200 человек!"
Вчерашнее ощущение недоумения относительно цели поездки исчезает. Я уверен, что это необходимо запечатлеть. ГУЛАГ был ужасной системой организованного беспредела, прямым подтверждением коммунистической преступности, и об этом необходимо постоянно напоминать. Если у кого-то появятся сомнения в этом — вот вам доказательство, достаточно только оглядеться.
Лукаш и Шимон снимают кадры для своего фильма, оба Мартина обмеряют отдельные здания на трехмерную модель (мы собираемся создать компьютерную модель лагеря). Остальные обследуют бараки один за другим и удивляются валяющимся предметам. Этих предметов не так много, но некоторые из них нас поражают. Порванная карта Европы. Пуговица от униформы. Коробка из-под спичек марки "Собь". В лагерной больнице мы находим стеклянные ампулы из-под лекарств, коробки из-под витаминов, бумажки с надписью: "Здоровье трудящимся".
Несмотря на то, что все так хорошо сохранилось, мне как будто не хватает аутентичной атмосферы. Я ожидал, что при обследовании лагеря мне будет, по меньшей мере, немного не по себе. Однако никаких особых эмоций я не ощущаю. Сам не знаю почему. То ли тайга уже забрала свое, и густая поросль постепенно впитала остатки человеческой атмосферы, то ли не хватает табличек, которые бы уведомляли посетителя о том, где какие зверства происходили. В Освенциме или Терезине каждому это в точности известно. Здесь ничего не знаешь, а потому ничего и не чувствуешь.
Уничтожили довольно много
Над входом в некоторые бараки вырезан орнамент, внутри здания украшены орнаментом, выведенным валиком. Этого я никак не ожидал. По воспоминаниям отправленных на исправительные работы на стройку этой железной дороги, здешние условия, по сравнению с условиями в лагерях тридцатых и сороковых годов, были действительно немного лучше. Главным приоритетом была уже не ликвидация врагов народа, а само строительство железной дороги.
"Я работал на штабной колонне, а это все-таки большая разница по сравнению с трассовой колонной, — пишет в своих мемуарах, изданных небольшим тиражом в Игарке, один из бывших заключенных Серго Ломинадзе. — Работать на трассе, при том же пайке, в условиях этого жестокого мороза — полгода, максимум год может человек выдержать. Поэтому тот, кто остался там жив, тот так или иначе как-то, видимо, "кантовался". Например, попадал в лазарет. Или устраивался куда-то в хозлагобслугу. В общем, на общих работах было тяжело, при всем том, что эта стройка, во всяком случае по моему опыту, не была такой истребительной".
Открываю дверцу печки в коридоре барака надзирателей. Внутри оказываются несгоревшие бумаги. Вынимаю их на свет и изумляюсь — письмо чьей-то жены, разборчивые буквы: "Глаза я потеряла и очень ноги болят. А погоды здесь очень плохие, сыро. Получаю я наруки чистых 351 рубль. Так как я одна, то на питание хватает, но когда купить что надо, то в питании отказываю, или продаю что мне не нужно. Вот так и живу". Таблица с зачетами отдельных заключенных. Детский рисунок. Папиросы. Письма, отобранные у заключенных.
И стихи. Две плотно исписанные страницы заканчиваются строками: "А за твои злые поступки / хорошей станешь для врага / За твою гордость и характер / Не будет счастья никогда". Внизу страницы приписано: "Стихотворение посвященное памяти в дни тежелых переживаний на центральной больнице. 9 сентября 1951 года". Кто это писал? Что с ним было потом? Будто бы своей находкой в печке я включил звук к немому кино. Сразу же передо мной стали оживать отрывки историй, я увидел заключенных, страдающих в больнице, надзирателей, выбрасывающих упаковки из-под папирос, и радость, с которой люди покидали эти места, раз не успели даже сжечь то, что в спешке побросали в печку.
Но что с этим делать? Нельзя же просто так оставить документы в печке. Крыша барака может провалиться уже этой зимой, а в следующий раз сюда кто-нибудь придет бог знает когда, и неизвестно, придет ли вообще. Нет, мы все это забираем с собой, документируем место обнаружения и решаем оцифровать, а потом передать Музею вечной мерзлоты в Игарке. "Мертвая дорога" составляет одну из его экспозиций — три помещения с витринами, макетом нар, фотографиями и документами.
"Предметы, найденные в лагерях и на железной дороге, имеют историческую ценность и как таковые принадлежат либо самому лагерю, либо музею", — объясняла нам пару дней назад директор музея Мария Мишечкина, хорошо, конечно, осознавая, что мало кто в области это правило соблюдает. Мы провели с Марией два дня. Несмотря на недоступность архивов и безучастность официальных органов и простого населения, этой энергичной даме удалось собрать ряд материалов о железной дороге, документов и воспоминаний свидетелей. Однако возможности игарского музея ограничены, полотно начинается в Ермакове, в ста километрах отсюда, то есть в местах, до которых даже обитателям Игарки довольно трудно добраться.
Таким образом, работники музея в Игарке практически бессильны что-либо предпринимать против растаскивания и вывоза исторических ценностей из более легкодоступных зон. Еще четыре года тому назад стояли на берегу Енисея два паровоза. В один прекрасный день подогнали грузовую баржу с бульдозером и подъемным краном, начали грузить паровозы и отправились искать старое железо в развалинах города в тайге — в то время за металлолом платили довольно приличные деньги. Говорят, фирма работала с ведома местной администрации. Мария Мишечкина "подняла на уши" пол Красноярского края. "Они успели довольно многое на берегу в Ермакове уничтожить, но после этого уже не пытались продолжать, — описывала происшедшее директор музея, — во время уничтожения их постоянно преследовали всевозможные неприятности и поломки техники. Один из них даже погиб при таинственных обстоятельствах. По их собственным словам, у них было гнетущее ощущение, будто бы таскали вещи с кладбища. Что, в общем-то, правда, ведь здесь погибало столько людей, а мы даже не знаем точно, где они похоронены".
В одиночку без комаров
На краю лагеря находим небольшой домик, крепко построенный сруб, в очень приличном состоянии. Снаружи выглядит вполне симпатично, но решетки на миниатюрных окнах дают понять, что это не просто барак. Входим внутрь, здесь холодно. Вдоль стены тянется коридор, ведущий в четыре отдельных каморки с тяжелыми железными дверьми с затворами. Мы в карцере, официально называемом штрафным изолятором, куда за малейшую провинность посылали заключенных на несколько дней с минимальным пайком. "Потерял валенки, или кто-нибудь украл – сразу туда. Не разбирались, у кого украли, того и наказывали", — пишет в своих воспоминаниях бывший заключенный Василий Басовский.
В камерах до сих пор валяются параши — ведра, куда заключенные справляли нужду. У меня мороз по коже — это первое место, где я действительно "что-то" ощущаю. Темные камеры пропитаны страхом и страданиями. Но несмотря на удручающее впечатление, мы проводим в карцере целый час. Дело в том, что благодаря прохладе тут нет комаров и мошек, что для нас в данный момент является более весомым аргументом, чем уважение к мрачному месту. Надеюсь, нам это простится.
"За побег жестоко наказывали, — вспоминает далее Василий Басовский. — Беглеца поймают, разденут и голого привяжут, пока гнус до смерти не заест. Выдерживали только часа 2-3".
Собственные следы
На третий день отправляемся дальше вдоль насыпи в надежде найти остальные лагеря. Однако утром у нас ломается GPS, придется полагаться на старый добрый компас и держаться насыпи. Но пару часов спустя все-таки приходится отклониться, потому что мы хотим найти "секретный" лагерь, расположенный где-то в километре от бывшей железной дороги. "Секретным" его назвал рыбак Казанцев, потому что лагерь не был обозначен даже на подробной карте (тоже секретной), которую Александр в свое время выменял у геологической экспедиции за спирт. На фотокарте Google лагерь довольно хорошо виден, даже слабо просматривается дорожка, ведущая от насыпи. Но одно дело сидеть над картой дома у компьютера, и совсем другое посреди тайги держать в руках распечатанную мятую бумажку, покрытую размазанными комарами, и тщетно пытаться найти хоть какой-нибудь ориентир. Тайга вокруг насыпи везде одинаковая, заросшая и необъятная, видимость — пара метров в каждую сторону. Абсолютно не за что уцепиться.
Выясняю по компасу направление насыпи и сравниваю его с картой. В конце концов пытаюсь сориентироваться по небольшому болотистому озерцу — может быть, это как раз то темное пятно на фотокарте. Итак, мы отправляемся в сторону гуськом и прокладываем себе дорогу через тайгу при помощи мачете. Похоже, мы выбрали правильное направление, потому что вскоре натыкаемся на остатки телефонной линии, которая должна бы вести к лагерю. Полчаса мы утомительно пробираемся сквозь березки и лиственницы, наконец появляются развалины какого-то барака.
Мы разбегаемся в разные стороны, и из глубин тайги начинают доноситься крики: "Я нашел барак!", "Колючая проволока, большие катушки не земле!", "Здесь карцер!" Спустя мгновение я уже ничего не слышу. Увлекшись открытиями, я зашел слишком глубоко, дошел до каких-то руин. После того как обошел их, я перестаю ориентироваться и не могу сообразить, откуда я пришел. На мой крик никто не отвечает. Кругом тайга: ольха, подлесок, листья, высокая трава, неутомимое жужжание надоедливых насекомых... Начинаю искать собственные следы, чтобы вернуться по ним обратно. Не получается. Припоминаются различные байки, которые мы слышали на пароходе. Например, о коварном лешем, который нарочно целыми днями водит заблудившегося кругами по дремучему лесу. Ближайшая деревня в ста километрах, туда я, пожалуй, не доберусь... К счастью, слышу голоса остальных! Быстро возвращаюсь к ним и, как настоящий начальник, отдаю распоряжение не удаляться от группы. В этом лагере мы бы могли очень легко потеряться. Он чрезвычайно заросший и запутанный. И действительно "другой".
Мысли о духах тайги
В бараках для заключенных тут, в отличие от остальных лагерей, на окнах металлические решетки (хотя убегать, в общем-то, все равно некуда). Кроме обязательного карцера мы обнаружили в лагере еще одну большую тюрьму с уже провалившейся крышей. Всем нам здесь явно не по себе. Решетки и железные двери угнетают. На западном краю лагеря, сразу у небольшого болотца, стоит хорошо сохранившаяся сторожевая вышка, на которую даже можно забраться.
Несомненно, мы находимся в штрафном лагере, построенном в 1951 году. "Однажды я был включен в этап в штрафной лагерь. Кроме воров было человек 30-40 политических со сроками 25 лет, — вспоминает об этом месте в недавно изданных мемуарах бывший политзаключенный Александр Сновский. — Лагерь произвел удручающее впечатление. Не дав осмотреться, нас согнали на центральный проход. Кто-то из военных начал читать: "За организацию и попытку побега приговариваются к расстрелу…" Дальше следовал перечень нескольких фамилий несчастных, приговоренных к смерти".
Сновский попал в штрафную бригаду, работавшую в карьере. "Лопат не хватало, стали кайлить кирками мерзлый грунт. Днем нас не сняли и еду в карьер тоже не привезли. Я чувствовал, что начал доходить". Жизнь Сновскому спас перевод в бригаду взрывников.
В штрафном лагере мы остаемся всего пару часов, нам здесь не очень уютно. Дорисовываю план лагеря и документирую места обнаружения нескольких предметов, которые решил забрать с собой: жестяная кружка, ложка и дуршлаг заключенного — жестяная миска с выковырянными гвоздем отверстиями.
В тот же вечер мы выходим к речке и разбиваем лагерь на остатках насыпи у семидесятиметрового разваливающегося железобетонного моста, построенного на железной дороге. У нас достаточно воды, мы разводим три костра (дымокуры от комаров), варим гречку с собранными грибами, ставим палатки.
Я размышляю над тем, что делать с найденными предметами. По необъяснимой причине мне не хочется иметь их при себе в палатке. Не смог объяснить я себе и того, почему не взял из штрафного лагеря фуражку заключенного. Мне просто показалась это слишком личным — кто знает, свидетелем скольких ужасов она была на чьей-то голове. Неужели я становлюсь суеверным? Тайга для этого идеальное место, после нескольких дней покоя в голову приходят мысли, которые в городе остаются упрятанными где-то в глубинах подсознания.
Я думаю о духах тайги и о таинственных смертях тех, кто вывозил отсюда паровозы. Черт его знает, что из этого правда. Уже в сотый раз я повторяю себе, что мы не приехали разграбить лагеря. Наоборот, о них должно узнать как можно больше людей, и мы сделаем для этого все возможное. Предметы, которые мы увозим, попадут в музей, чтобы их могли увидеть не только несколько ненормальных в тайге.
Почему все знают об Освенциме, Бухенвальде, Треблинке? Но почти никто не слышал о Ермакове, Печоре, Бутыгычаге? Почему в бывшие немецкие концлагеря люди ездят, как в музеи, а тут делается все для того, чтобы от лагерей ничего не осталось? Советская система концлагерей была менее чудовищна? Мы говорим об этом у костра, возвращаясь к одному и тому же. Но бумаги из печки и другие вещи все-таки пусть останутся снаружи у палатки.
Так здесь водится
Остатки железной дороги тянутся сквозь эту пустыню на тысячу километров. Минимум на каждом десятом километре стоит рабочий лагерь. Это означает, что в тайге и тундре на запад отсюда осталось около ста заброшенных лагерей. Многие нам говорили, что не имеет смысла видеть больше лагерей, все равно они одинаковые. Это неправда, мы видели три, и все были разные.
Неделя в дикой природе пронеслась как один день. Но до Праги отсюда еще очень долгий путь. По утру отправляемся из Ермакова опять на двух лодках. Поверхность воды беспокойная, лодку сильно качает на волнах. Стискиваю зубы, чтобы не прикусить язык. Казанцев подплывает к избушке на противоположном берегу и отдает последнюю дань рыбаку, который тут иногда останавливался. "Он выпал из лодки и утонул пару дней назад, пока вы были в тайге. Так здесь водится".
Я размышляю над тем, как обработать собранный материал. Как минимум мы должны создать веб-сайт, где будет описан этот своеобразный музей сталинизма под открытым небом. Посмотрим, что выйдет из фильма, который снимали Шимон с Лукашем. Может быть, стоит пойти еще дальше. Соединить наш личный опыт с работой историков, внести его в контекст обширной лагерной литературы и воспоминаний свидетелей... Надеюсь, у меня получится этим заняться зимой.
Оригинал статьи опубликован 23 ноября 2009 года в еженедельнике Respekt
Вы можете оставить свои комментарии здесь
